Почему борьба демократической и тотальной тенденции в послевоенные годы завершилась новой волной репресии?

Коротко: «демократическая» тенденция послевоенных лет — это надежды на ослабление произвола и возвращение к каким-то законным правилам после общей мобилизации и “братства по окопам”. «Тотальная» — это стремление восстановить и ужесточить довоенную систему всеохватного контроля. Победила вторая, потому что сама логика сталинского режима и обстоятельства конца 1940-х толкали его именно к закручиванию гаек.

Почему так вышло — по пунктам.

1. Военная мобилизация неотделима от послевоенного контроля.
   Война расширила пространство инициативы (командирам, инженерам, рабочим приходилось принимать решения на местах), породила чувство достоинства у фронтовиков, дала миллионам людей опыт сравнительной свободы и даже контакты с Европой. Но для режима это выглядело как потенциальная «разболтанность». После Победы механизм возвращается в привычный режим: мобилизационная экономика → мобилизационная политика → дисциплина через страх. Отсюда — естественный откат от любых послаблений.

2. Начало холодной войны.
   С конца 1940-х внешняя политика резко идеологизируется: «лагерь социализма» против «лагеря империализма». Внутренние сомнения, плюрализм мнений, культурные «отклонения» объявляются уязвимостью перед «врагом». Логика осаждённой крепости требует конформизма и карательных кампаний: без этого идеологическая спаянность, как считало руководство, распадается.

3. Послевоенный социальный сдвиг и страх автономии элит.
   Фронтовики, эвакуированные интеллигенты, хозяйственные руководители, выросшие в войну, — это новые сети горизонтальной солидарности. Для центра опасно, когда крупные региональные и отраслевые группы обретают влияние. Отсюда показательные дела против «самостийных» и «местников» (удары по «ленинградцам», чистки в национальных республиках, разгром «формалистов» и «космополитов» в культуре).

4. Структурная зависимость системы от насилия.
   Сталинская модель — это не баланс ветвей власти и не правовое ограничение государства, а персоналистская диктатура с плановой экономикой и партийным монополизмом. Такая конструкция держится на страхе, ритуалах лояльности и постоянном поиске «врагов», иначе размывается управляемость. Поэтому всякий рост ожиданий «законности» или «самоуправления» неизбежно трактуется как угроза, на которую отвечают репрессиями.

5. Идеологический откат в культуре (ждановщина).
   Победное «мы» 1945 года приносит с собой надежды на культурное дыхание, переводную литературу, более свободную науку. Ответ — кампании против «низкопоклонства перед Западом», «безродного космополитизма», «антипатриотизма» в гуманитарных науках и искусстве. Культура — лакмус: если там завинчивают гайки, значит, общий курс — на ужесточение.

6. Национальный вопрос и «окраины».
   Присоединённые или возвращённые территории (Прибалтика, Западная Украина, Молдавия) жили иной исторической памятью и нормами. Для центра это зоны повышенного риска нелояльности. Борьба с «национализмом», депортации, операции против подполья — часть общей репрессивной волны, которая затем перекидывается и на «ядро» страны.

7. Личная динамика власти и возраст Сталина.
   Поздний сталинизм — время нарастающей подозрительности в верхах: борьба за наследование, страх заговоров в силовых структурах и «врачебное дело» как вершина паранойи. Когда механизм контроля персонализирован, ухудшение физического и психологического состояния лидера усиливает аппетит к репрессиям.

Итог. «Демократическая» тенденция после войны была краткой надеждой, связанной с коллективным опытом фронта и желанием «жить по-человечески». Но государство, построенное на централизованной мобилизации и идеологической монополии, в условиях холодной войны, послевоенной разрухи и борьбы за преемственность не могло эту тенденцию впитать. Оно увидело в ней угрозу управляемости — и ответило новой волной репрессий конца 1940-х – начала 1950-х годов.