составьте короткий рассказ на тему: Один день из жизни земледельца/ремесленника.

Просыпаюсь ещё до рассвета — в кузнице тишина, только угли в горне шепчутся, будто не остыли за ночь. Привычным движением подбрасываю древесный уголь, прикрываю заслонку, качаю меха: воздух входит в огонь, и тот отвечает рыком. Пока железо темнеет в углях, умываюсь у колодца — вода колкая, как апрельский ветер, зато в голове проясняется.

Первым с утра приходит староста: в воскресенье сенокос, косы у мужиков тупые. Кладёт на верстак связку стальных полос, ворчит, что трава нынче густа, «не то, что прошлым летом». Мы с Митькой, моим учеником, вдвигаем первую косу в огонь. Ждём, пока металл дойдёт до вишнёвого цвета, и я вожу остриё по наковальне, как пером по бумаге. Искры штрихуют пол, Митька проворно подставляет кромку под молот, чтобы не увести угол. Когда коса звенит, как струна, — значит, угадали.

К полудню заходит Прохор со степным жеребцом: подкова слетела, гвоздь сломало о камень на броду. Конь горяч, в глазах зелёное пламя — запах кузницы ему чужой. Я шепчу: «Спокойно, друг», — и ладонью касаюсь шеи, там, где бьётся крепкая река жилы. Митька держит повод, я примеряю подкову, поюстирую гвозди. Молот негромко отбивает размер, как сердце. Когда последняя заклёпка встаёт на место, конь перестаёт дёргать ногой — значит, не жмёт.

Жена приносит узелок: кусок хлеба, огурец, горшочек густого щей. Сидим под навесом, едим молча — в кузнецовом дне разговоры коротки, они прилипают к дыму. Я гляжу на ладони — в сеточке ожогов будто карта дорог, по которым уже ходил и ещё пойду.

После обеда приходит Фекла, молодая вдова: просит сделать петлю к калитке. Денег почти нет, приносит платочек с вышивкой — «возьмите хоть это». Я киваю: «Принесу вечером, платочек оставь себе». Беру со стеллажа полоску железа, отбиваю уши, сверлю отверстия, прогреваю и сгибаю так, чтобы петля садилась мягко, без скрипа. Люблю такие мелкие вещи — в них целый дом держится.

Ближе к вечеру понимаю, что гвоздей на исходе. Разбираю корзину со старым ломом, нахожу пара подков, вытягиваю их в тонкую полосу, рублю на брусочки, проковываю — выходит ровный гвоздь, как и должен: не ломкий, но и не сырой. В этом ремесле каждая крошка железа может стать нужной; главное — не спешить и слышать, как металл говорит. Он всегда говорит, просто не все слушают.

В селе звенит колокол к вечерне, и в кузницу забегают мальчишки — им нравится, как искры летят веером; они просят ударить молотком «для удачи». Я даю им по лёгкому молоточку, ставлю на наковальню кусок мягкого железа, и каждый делает по одному удару. Смех их звонкий, как свежий гвоздь. Потом закрываю заслонку, тяну меха в последний раз — огонь, будто живое существо, нехотя укладывается спать.

Несу Фекле петлю; она благодарит тихо, словно в церкви. Возвращаюсь уже в сумерках. Вечерная прохлада входит в плечи, пойманные за день жаром. Сажусь на пороге кузницы. Над селом поднимается тонкая луна — серебряный ободок новой подковы. Я слушаю, как остывает наковальня: сначала зовёт остаточным звоном, потом смолкает. День был обычный: косы, подкова, петля, гвозди. Но в каждом таком дне есть маленькое чудо — момент, когда металл из упрямого становится послушным. Ты направляешь его, а он, скрипнув, соглашается. И от этого согласья — тёпло в груди, даже когда все угли давно уже погасли.