Рассказ о необычном животном

Я однажды увидел животное, из-за которого у меня в голове до сих пор живёт лёгкая орфографическая паника. На вид — не больше котёнка, только вместо шерсти у него были мягкие, матовые щетинки, как у кисточки для каллиграфии. Глаза — тёмные, круглые, блестели, будто намазанные лаком. Хвоста почти не было, зато на животе — мягкая, втягивающаяся пластинка с тоненькой щелью посередине, похожей на… да, на миниатюрный книгорез.

Нашёл я его в сельской библиотеке, где в те выходные помогал разбирать фонды. В углу, на стеллаже с дореволюционными изданиями, лежала раскрытая «Книга для чтения» Ушинского, а по полям — неровные, будто слизанные, пустоты. Между строк не хватало нескольких букв, и из-за этого фразы звучали как странные шифры: «м леньк й кр л ик» вместо «маленький кролик». Сначала решил, что это мыши, но мыши грызут бумагу, а тут пропадала только типографская краска. Бумага оставалась целой, гладкой, как облизанная льдом.

Я присел, провёл пальцем — и тень на переплёте шевельнулась. Животное, заметив меня, прижалось к корешку, а потом, как ни в чём не бывало, вытянуло свою брюшную пластинку, пригладило ею слово «весна» и… втянуло из него букву «е». Слово осунулось, стало «всна». Зверёк довольно буркнул, будто маленький насос, и на щетинках его вспыхнула теплая рыжеватая дымка — как если бы чернила в нём превращались в свет.

Так я познакомился с черниворотом. Название оказалось подходящим: он действительно «воровал» чернила. С тех пор я заметил, что ему нравились гласные — особенно вытянутые, полные воздуха: «о», «е», иногда «ю». Согласные жуёт без удовольствия, чихает от «ж» и «ш», а на «ф» смотрит с осторожной тоской, как на слишком жесткую корочку хлеба. Он не грызёт, не разламывает — просто вытягивает из бумаги краску, оставляя идеально чистое белое место; будто слово никогда и не печатали.

Я поймал его без силков и ловушек. Просто положил рядом изрезанную газетную вырезку, где была крупная жирная «о». Черниворот подполз, прижал живот, вытянул букву и… уснул. Наверное, объелся. Я аккуратно завернул его в мягкую газетную бумагу и отнёс к себе в подсобку. Честно говоря, страшно было, что это редкое, может, единственное в мире существо, а я не знал, как с ним обращаться. Но выяснилось, что у него простые потребности: тишина, полутьма и свежая типографская пища. Рукописи с чернильными правками он не ел, рукописные письма тоже — плевался, будто там было слишком много человеческого. Возможно, чернила в автографах — другие, слишком «живые». Он предпочитал печатный набор, старый свинцовый шрифт, плотное, «вместительное» слово. Новые книги ел менее охотно, но журналы — с удовольствием: по всей видимости, там типографская краска жирнее.

За пару дней я изучил некоторые его привычки. Черниворот жил, как пылесос из словаря: ночью выходил «на добычу», днём лежал клубком в коробке из-под картотечных карточек. Если класть рядом кусочки макулатуры с повторяющимися звуками, например «ооо» или «еее», он успокаивался и мурлыкал. Да, мурлыкал — но не голосом, а корпусом: на щетинках проносилась лёгкая дрожь, словно по ним бежала строка, которую он вспоминал и перечитывал сам себе.

Сначала я радовался, потому что он не ел бумагу — коллекции библиотеке не грозило. Но радость быстро сменилась тревогой: книги ведь теряли смысл. Где было «осенний ветер», оставалась «снний втр»; где «домовой», — «дмв й». Чтение превращалось в игру на выживание, в кроссворд без подсказок. Я позвонил в областной центр, попытался объяснить сотруднице по научной работе, что у нас тут завёлся паразит букв. Сотрудница долго молчала, потом попросила продиктовать адрес и пообещала прислать зоолога. Я повесил трубку и понял, что не хочу отдавать его кому-то «для изучения».

Я решил договориться. Под вечер мы с черниворотом сидели у окна. Я поставил рядом на стол картонку с печатным алфавитом, а на полку — старый том с дубликатами и типографскими браками, который всё равно подлежал списанию. Он насторожился, подполз к картонке, попробовал «а» — морщится. «О» — довольно. «Ю» — как конфета. Я понял: можно составить «рацион». Дал ему страницу с длинными «ооо» в слове «зоология», отломил нечитабельную заметку — пусть ест, хоть на пользу библиотеке. Потом пододвинул журнал с рекламными объявлениями, где букв «о» и «е» было море, и едва заметно — книги, которые жалко.

Он поел и, наевшись, сам отодвинулся от полки с Жуковским, улёгся на «Подшивке прейскурантов» и засыпая, покосился, как будто спрашивал: «Так можно?» Я кивнул. Честно, не знаю, понял ли, но с той ночи он перестал трогать художественную литературу. Взамен я ежедневно приносил ему рекламные листки типографии и пачки старых билетов с однотипными цифрами. В цифрах он не находил вкуса, но ел ради приличия, как кашу. Зато городская газета с крупными заголовками — была для него как праздничный стол.

Со временем черниворот научился выдёргивать буквы не до конца. Он буквально «подкусывал» их, оставляя бледный след. Если смотреть на страницу под углом, в свете окна, можно было увидеть, что «о» — теперь чуть светлее, как облако. Я решил, что это лучшая форма сосуществования: слова оставались читаемыми, он — сытым. Мы нашли баланс, в котором библиотека дышала, а он — не разрушал, а как будто «переводил» текст в лёгкий шепот.

А однажды случилось странное. Пришёл мальчишка лет восьми — Ваня, провинциальный Серафимович с портфелем, где вместо тетрадей — пряники. Он взял «Сказки народов мира», сел у окна и зашевелил губами. Я собирался оттащить черниворота на всякий случай подальше, но не успел. Тот выскользнул, подлез к ножке стола и замер. Ваня читал вслух неуверенно, спотыкаясь на «ж», «ш», глотая «о». И тогда черниворот сделал то, чего я от него не ожидал: из его щетинок поднялась еле заметная дымка, он «выдохнул», и буквам на странице словно стало ярче. Да-да — как будто он, наоборот, вернул краску. Слово «дорога» стало насыщеннее, «море» — налилось.

Ваня дотащил сказку до конца, улыбнулся сам себе и сказал: «Классная книжка. Будто сама читалась». Черниворот, устало зевнув своей брюшной щелью, поплёлся в коробку и заснул. На щетинках у него тлел мягкий голубой оттенок — «о» и «е» превратились в свет и вернулись миру.

Я понял, что черниворот — не пожиратель, а переработчик. Он забирает лишнее там, где слова давно никому не нужны — в объявлениях, в забытых прейскурантах — и отдаёт туда, где смысл ещё жив, где ребёнок впервые улавливает музыку фразы. И с тех пор он стал в библиотеке таким же сотрудником, как я: ночным корректором смыслов. Мы не подписывали договор, не пополняли личное дело, но каждый вечер я кладу ему «пайку» из рекламных газет, а он, когда приходит Ваня или кто-то ещё читает шёпотом, незаметно подкрадывается и «подкрашивает» мир.

Если вы когда-нибудь увидите в старой книге светлую, выцветшую «о» — не спешите злиться на мышей. Это, возможно, просто кто-то рядом учился читать. И черниворот, как умел, помогал.