Сочинение на тему "Жизнь дворянства в первой половине XIX века"

Жизнь русского дворянства в первой половине XIX века — это мир контрастов: блеск столичных балов и тишина усадебных аллей, европейская утончённость и крепостная повседневность, служба престолу и попытки переустроить страну. Поколение, выросшее после Екатерины II, вошло в век Александра I и Николая I с привилегиями сословия и тяжёлой моральной ношей крепостничества.

Во многом уклад определялся правовым положением дворян. Ещё манифест XVIII века освободил их от обязательной службы, но привычка «служить иль не служить» жила: значительная часть молодых людей шла в гвардию или на гражданскую стезю по Табели о рангах, мечтая о чинах, мундире и влиянии. После Отечественной войны 1812 года офицерский мир приобрёл особый престиж: боевые раны, походные дружбы, европейские впечатления. Из этого же опыта вырос и декабризм — следствие чтения Монтескьё и живой памяти о свободной Европе. Поражение выступления 1825 года задало тон николаевской эпохе: порядок, цензура, отчётность, Третье отделение. В чиновничьей среде распространилась «канцелярская» жизнь с её рапортами, выправкой и неформальными практиками, настолько узнаваемыми, что их высмеял Гоголь в «Ревизоре».

Столицы — Петербург и Москва — жили ритмом «сезона»: балы, рауты, театральные премьеры, благотворительные вечера, маскарады. Язык светской беседы — зачастую французский; без него считалось труднее «быть своим». На модных площадках — Итальянская опера, французская комедия; визит в Эрмитаж, подписка на журналы, альбомы с литографиями — приметы хорошего тона. Дни расписаны визитами, вечерами у известной хозяйки салона, завтраками у камер-юнкера, карточными партиями в преферанс и вист. Дуэли, хотя и запрещённые, оставались «кодексом чести» — и это тоже часть нравов. Этот мир блестяще схвачен в комедии «Горе от ума» и в «Евгении Онегине»: визиты, слухи, камерная политика гостиных, провинциальная «наивность» и столичная ирония.

Иной ритм — в провинции и на усадьбе. «Дворянское гнездо» — не только метафора, но и хозяйственная машина: барщина или оброк, ближние поля и отхожие промыслы, винокурни, сад и оранжерея, конный двор. Управление людьми — главная забота владельца; где-то — с оттенком патернализма (школка для крестьянских детей, больничка, скидки в неурожай), где-то — жестко и счётно. Усадебная культура обрастала театриком, хором, оркестром из крепостных; коллекционированием фарфора и «английским парком»; охотами, летним чтением, домашними концертами. Но за фасадом часто скрывались долги. Дворянская экономика зависела от урожая и цен на хлеб, а привычка жить «как подобает роду» — поддерживать экипажи, прислугу, костюмы, приезды в столицу — толкала многих в закладные конторы. Не случайно «Мёртвые души» дали целую галерею помещиков — от хозяйственного до химерического, от пустого щёголя до сурового домостроевца.

Образование в дворянской среде было парадоксально развито и одновременно неравномерно. С одной стороны — домашние гувернёры-иностранцы, лицеи и университеты, журналы, альманахи, литературные кружки. С другой — «учёность» не всегда превращалась в труд: в моду входили эстетические беседы, декламации, альбомные стихи. Женское образование концентрировалось в институтах благородных девиц и домашнем обучении: музыка, языки, рукоделие, основы светского поведения. Для многих дворянок браки оставались частью семейной стратегии, но именно они часто становились хранительницами усадебной культуры и инициаторками благотворительных начинаний — от попечительств сирот до устройства сельских школ.

Мировоззрение дворянства расщепилось на «западников» и «славянофилов»: первые восхищались европейским конституционализмом и наукой, вторые искали в народной традиции и православии противоядие «чужим ветрам». Спор шёл не только в печати и салонах, но и в практиках: одни создавали у себя образцовые хозяйства по «английскому» образцу, другие — славили «русскую деревню» и патриархальность. В целом же «серфский вопрос» становился моральным нервом сословия. В 1840-е годы литература — записки путешественников, очерки охотников, повести о «баринах и мужиках» — делала эту тему осязаемой: через рассказы о судьбах дворовых, об откупающихся на волю, о жестокостях и добродетелях.

Повседневность складывалась из сезонных перемещений: зимой — столица, летом — имение; или наоборот, если «служба не отпускает». Путешествовали не только по России — на воды в Кавминводы или в Крым, но и в Европу, когда это позволяла политика. Мода менялась — от ампира к пышным кринолинам, от пудреных париков окончательно к естественным причёскам; в мужском костюме соседствовали фрак и мундир. Домашний распорядок держался на ритуалах: утренний чай у хозяйки, уроки детям, занятия музыкой, прогулки, чтение вслух. Вечером — гости, карты, новости, чтение свежего журнала.

При всём блеске и внутренней дисциплине сословного мира дворянство жило в состоянии нарастающего несоответствия эпохе. Городская буржуазия и разночинная интеллигенция набирали силу; промышленность требовала иных форм труда; моральная и экономическая цена крепостничества делалась всё заметнее. Внутри самого дворянства множились «практики совести»: освобождение дворовых, перевод на оброк, попытки школы и больницы для крестьян, участие в благотворительных обществах. Но были и обратные тенденции — закостенелость уездных порядков, привычка к «докладам наверх» вместо инициативы, зависимость от родовых связей и титулов.

Итак, жизнь дворянства в первой половине XIX века — это сложный сплав службы и досуга, европейской «позы» и русской «почвы», высокой культуры и несправедливой основы в виде крепостного труда. Именно эта двойственность породила и великие литературные типы, и политические искания, и внутренний кризис сословия. К середине века стало ясно: прежний уклад исчерпывается. Но пока стрелки истории не переведены, дворянская усадьба ещё звучит музыкой, пыль столичных гостиных ещё стелется за лаковыми туфлями, а в тиши библиотек переплёты просвещённой Европы стоят рядом с летописями русской земли — знак эпохи, пытавшейся совместить несоединимое.