Один день из жизни раба в Древнем Риме. Сочинение.

Вот как мог бы выглядеть один день из жизни раба в Древнем Риме — от первого лица.

Просыпаюсь ещё до рассвета: в атрии темно, пахнет влажной известкой и углями, которые мы оставили тлеть с вечера. Я — домовый раб (familia urbana) в доме сенатора на холме Эсквилин. Сплю вместе с другими слугами в узкой каморке за кухней; на двери — крючок изнутри, но не замок: не для защиты, а чтобы не хлопала от сквозняка. Старший эконом, диспензатор, проверяет нас по списку каждое утро. Если кто-то копается, слышен свист плети. Не сильно — чтобы не оставлять следов, но достаточно, чтобы больше не опаздывать.

Первое дело — разжечь очаг и принести свежей воды из цистерны. Кухарка Руфа ругается, если к моменту её появления не готова похлёбка для младших и рабов-мастеровых. Пока вода греется, я быстро подметаю атрий: соскребаю с мрамора пепел, вытираю следы вчерашнего ужина, ставлю обратно опрокинутые табуреты. Потом — портик и лестница на второй этаж, где живут хозяин и домочадцы. Нужно застелить ложа, вытрясти покрывала, протереть бронзовые лампы. Главный над нами — грек Менандр, он обучен читать и писать, следит за расписанием хозяина и гоняет нас без передышки. У него мягкий голос и холодные глаза: не кричит, но запоминает каждую оплошность.

С первым светом во двор въезжает возчик с корзинами: овощи, яйца, рыба. Я вместе с двумя мальчишками разбираю привоз и бегу на рынок докупить то, чего не хватило — свежие оливы и гарум получше. На рынке мы всегда спешим: рабы из богатых домов имеют право идти без очереди, но спорить с лавочниками нельзя — слово свободного человека выше. Деньги нам выдают под расписку, и вечером диспензатор проверит счёт до последней монеты.

К полудню хозяин готовится к выходу. Я помогаю одеть его в тогу: это всегда мучение — складки должны лечь точно, чтобы у края была ровная белая полоса. Если замешкаюсь, он лишь вздохнёт, но Менандр отметит задержку. Хозяин уходит на Форум — дела, клиенты, речи. Мы, домовые, остаёмся и готовим дом к приёму гостей. В это время приходят кустосы — рабы-сторожа — с обхода кладовых; ключи у них на поясе звенят, будто нарочно, чтобы мы знали: за кражу — кандалы.

После полудня в дом возвращается госпожа с девочками и их наставницей. У них уроки музыки; я приношу лиры, настраиваю и ставлю лампы ближе, ведь день пасмурный. Девочки капризны, но не злы: иногда могут оставить мне кусок сладкого пирога, если не видит наставница. Для нас любая лишняя крошка — удача. В жаркие дни нас посылают в термы — не купаться, конечно, а нести полотенца, следить за сандалиями, бежать за свежим маслом для мастики. Сегодня прохладно, и термы не в расписании.

К третьему часу дня на кухне начинается шум. Кухарка Руфа — наш полководец: распределяет, кому чистить овощи, кому распотрошить рыбу, а кому растолочь специи в ступке. Я дежурю у жаровни и слежу за кашами. Пахнет тимьяном, перцем, вином. Иногда мне разрешают попробовать ложечку соуса — чтобы, как говорит Руфа, «знать, что подаёшь». Мне это нравится: будто на мгновение становлюсь не вещью, а человеком с вкусом.

К вечеру хозяин возвращается, за ним — пара клиентов и сосед. Начинается cena — главный приём пищи. Я подаю блюда в трёх частях: сначала лёгкие закуски, потом рыба и мясо, в конце — фрукты и сладости. Гости лежат на ложах, говорят о делах и политике, смеются над шутками мима, которого привели ради развлечения. Я стою за плечом хозяина, подливаю вино, слежу, чтобы хлеб не кончался. Если гость делает знак, подаю таз для омовения рук и полотенце. На нас не смотрят — будто мы тени. Но будь уверен: заметят, если ошибёшься.

Иногда, когда гости под вином, кто-то из них спросит хозяина, не продаст ли он «ловкого мальчика» — то есть меня. Хозяин тогда улыбнётся и скажет, что подумает. Я слушаю и не подаю вида. Продадут — пойдёшь в другой дом, к новым маршрутам и привычкам. Повезёт — в лавку, где спокойнее. Не повезёт — в сельское имение, на виноградники, где плечи ломит от солнца, а на ночь запирают в эргастул. Я молюсь Ларам домашним, чтобы остаться здесь, где всё известно и можно не ошибаться.

Когда гости уходят, мы убираем трапезную. Самое тяжелое — оттереть пролитый гарум и воск от ламп. Руки пахнут рыбой и дымом. Диспензатор приходит с табличкой и стилом — считает посуду: ни одного разбитого кубка, ни одного ножа в кармане. Потом — расчёт за день: кому выдали пару медных монет в пекулий за особое усердие. Мне сегодня ничего не перепало, но я не в обиде: не наказали — и то хорошо. В редкие праздники вроде Сатурналий нам дают вольности, можно сидеть за столом вместе с хозяевами, шутить, надевать шапочки свободы. Но это один день в году, а завтра снова обычный.

Перед сном Менандр читает вслух письмо от друга хозяина: в нём рассказывается, как тот отпустил на волю своего раба-писца. Мы слушаем и молчим. Свобода — слово, от которого щемит грудь. Иногда хозяин обещает отпустить кого-то завещанием, если служба будет «верной и безупречной». Я стараюсь. Собираю копейки в пекулий, учусь у Менандра писать — вдруг пригодится, если судьба даст шанс. Но это мечты, которые я прячу глубже, чем ножи в кладовой.

Ночь. Мы расслаиваем угли, чтобы утро началось быстрее. В каморке тесно: кто-то шепчет молитвы, кто-то шутит, кто-то тихо плачет — его завтра отправляют в сельское имение. Я ложусь на жёсткий тюфяк и считаю вдохи. Мой день был похож на вчерашний и, вероятно, на завтрашний: бесконечная цепь должностей, взглядов, приказов. И всё же внутри меня тлеет упрямая искра — надежда на manumissio, на письмо, печать, колпачок свободы. Ради этого стоит просыпаться до рассвета, не ронять кубки и помнить каждую складку на тоге.

Так проходит один день — маленький винтик в огромном механизме Рима. Для хозяев мы — часть мебели, для друг друга — семья из бед и привычек. И пока колёса империи крутятся, мы движемся вместе с ними, мечтая о том, чтобы однажды стать теми, кто идёт, а не тем, кого ведут.