Рассказ про восклицательный знак

Я однажды придумал такой рассказ — о том, как у восклицательного знака появилась своя судьба.

В типографском городе, где буквы жили домами, а знаки препинания — в узких переулках между абзацами, родился тонкий, вытянутый мальчишка. Ему дали короткое имя — Ио. Оно выглядело странно среди широкой улицы Существительных и пузатых толстяков Гласных, но старшие кивали: «Будешь восклицательным знаком. Радость твоя — в высоте, голос — в точке опоры».

Ио рос быстро. Тело вытянулось почти в стрелу, а под ним окрепла круглая точка — тяжеленная для такого хрупкого юноши. «Не урони», — шептала Точка, строгая тётушка, что жила под всеми на правах фундамента. «Ты — как фонарь над дверью, — добавляло Тире, — загоришься, и все поймут: здесь важно». Только Вопросительный знак косился с иронией: «Важно — не значит понятно».

Первый раз Ио поставили в заголовок газеты. «ГРОМЧЕ НЕ БЫВАЕТ!» — раскатился на первой полосе. Ио вспыхнул от счастья: его видели все, его щёлкали камерами, его выносили в толпе. Но вечером, когда типографские машины замолчали, он сел на брусчатку аллейки Междустрочья и понял: в этом крике не было ничего, кроме эха. Слова обернулись пустыми коробками, а он — крышкой, хлопнувшей без смысла.

Тогда Ио ушёл из редакции и нанялся в детскую тетрадь. Девочка Маша писала корявым почерком: «Мама, спасибо за пирог!» В конце стоял он, Ио, и всё вдруг стало понятным: точка под ним тёплая, как круглая косточка яблока; палочка дрожит от радости. Ио позавидовал словам — они были просты и честны. С тех пор он стал избегать громких афиш, выбирая записки на холодильнике, первые открыточные «ура», короткие «ага!» — там, где говорили не громко, а прямо.

Но судьбы знаков не выбирают. Однажды его подхватил Ветер Сетевых Комментариев. Он нес Ио по потокам рваных фраз и капслока, бросал в спор о футболе, о политике, о чужих рецептах борща. «Ты тупой!!!» — кричали одни; «Смешно!» — бросали другие, ставя Ио после каждого второго слова, как соль вместо хлеба. К вечеру он устал — его разорвали на крошечные копии, и каждая копия кричала чужим голосом. Ио понял: если стоять за каждым словом, слова перестают что-то значить. Он сбежал, спрятавшись в письме, которое начиналось и заканчивалось точками, а посередине он сидел молча, как занавеска в окне.

Вскоре его позвали в инструкцию по безопасности. «Не прикасайтесь к проводам!» — строго сказал Текст. Здесь Ио стоял прямо и не стеснялся своей громкости. Он видел, как люди останавливались, как отдёргивали руки. Его палочка была, как палец, указывающий на край. Его точка — как красная лампочка, мигающая у входа в шахту. Он подумал: «Вот это — мой крик по делу». Но три страницы спустя нашлось место, где его поставили после «Не забывайте шлемы!» пятнадцать раз подряд, и Ио снова почувствовал: когда тревога делается привычкой, она перестаёт спасать.

Он подружился с Вопросительным. Тот был сутулым, с головой-крючком и мягкой походкой. «Я спрашиваю, — говорил он, — чтобы услышать. А ты — чтобы тебя услышали. Мы — соседи, но не конкуренты». Ио смущался: «А если меня ставят вместо тебя?» Вопросительный улыбался: «Тогда люди перестают думать. Но когда за мной идёшь ты, у мысли появляется свет. Сначала понять, потом — почувствовать». Они часто гуляли у реки Предложений, где под каждым мостом лежали Тире. Там было хорошо — временами даже Многоточие присаживалось рядом, полузадумчивое, полусонное.

Однажды Ио заметил в книжном окне старую поэму. На полях рукою неизвестного читателя стояло: «Ах!» — и только он, Ио, поддерживал это «Ах» на самом краю бумаги. Ни одного слова лишнего, ни одного повторения. Он понял, что может быть не только громким, но и кратким, как выдох. Он может быть не командой, а признанием. «Ах!» — и тут же тишина, в которой становится виден смысл.

Потом была любовь. Письмо начиналось осторожно: «Если честно, я не знаю, почему пишу. Может быть, потому, что утром ты зевнула так беззащитно, что мне стало смешно и страшно». А в конце стояло: «Не бойся!» — и это был он. Он держал эту фразу, как фонарь, чтобы человек, читающий поздно ночью, не споткнулся на лестнице своих мыслей. Он, Ио, впервые почувствовал, что его сила — не в громкости, а в смелости. Ведь сказать «Не бойся!» — это не крик, а обещание.

Конечно, были срывы. Его иногда позвали в объявления «Суперскидка! Только сегодня! Срочно!» — и он шел, потому что кто-то должен был стоять на этом дешёвом постаменте. Но теперь он выбирал, где задержаться: в празднике дворового футбола («Гол!»), в первом «Ура!» малыша без двух передних зубов, в «Вперёд!» на плакате, нарисованном маркером для друга на марафоне. Он начал понимать, что его настоящие дома — там, где есть риск и радость, где человеку нужна опора в одну точку и один вдох.

Старость пришла как-то сразу — не физическая, конечно; знаки не стареют. Пришла усталость к пустым фейерверкам. Ио поселился в книге стихов, где его ставили редко, но метко. Иногда — в молитве: «Сохрани!» Иногда — в дневнике: «Получилось!» Иногда — в письме сыну: «Вернись!» Каждый раз он стоял, как штурвал в штормах речи, и держал курс.

Однажды он встретил Многоточие у входа в библиотеку. «Ну что, — спросило Многоточие, — всё ещё кричишь?» Ио улыбнулся: «Я — не кричу. Я — ставлю знак». «Знак чего?» — не отставало Многоточие. Ио посмотрел на улицу, где мальчик делал шаг с поребрика на проезжую часть, а отец дёрнул его за рукав и крикнул: «Стой!» — и там он тоже был, незаметный ему самому, в отцовском голосе. «Знак того, что сейчас — важнее, чем потом», — сказал Ио.

Вечером он сидел у окна и слушал шёпот страниц. Точка снизу согревала, Вопросительный, как обычно, крутил в руках свой крючок, Тире примирительно соединяло их взгляды. Ио думал о том, что его жизнь прошла между «не забудь» и «ура», между «опасно» и «люблю», между «стой» и «поехали». И каждое его появление было попыткой остановить или запустить время — одной вертикальной чертой, одним чётким шагом.

Иногда он всё-таки мечтал вернуться туда, где его имя родилось — в старое «io», в радостное междометие древнего праздника. Он представлял себе толпу, которая видит зарю и шепчет «о!», поднимая руки. Он стоял бы рядом, высокий и лёгкий, и точка под ним была бы не гирей, а зерном, из которого растут деревья.

Но утром опять приходили письма, записки, плакаты, стихи. И Ио шёл. Потому что мир всегда колеблется: то молчит, то спрашивает, то говорит. А между мольбой и ответом, между тишиной и мыслью должен быть кто-то, кто скажет: «Да. Сейчас». И поставит в конце одну-единственную, точную, как пульс, черту.