Напишите сказку про тысячелистник.

Однажды, за старой мельницей, была лугавая полоса — тонкая, как улыбка лунной ночи. Там жили травы: громкая ромашка, которая любила спорить с ветром; крапива, вечно колкая на язык; душистый чабрец, рассказывавший сказки пчёлам. И была ещё одна травка — серо-зелёная, перистая, будто сложенная из тысячи крохотных ладоней. Звали её Тысячелистник.

Днём он стоял незаметно, сдержанно, словно стеснялся белых кружев своих цветков. А ночью, когда роса ставила на травы прозрачные запятые, Тысячелистник шептал: «Я маленький, да внимательный. Я запоминаю шаги ветра и знаю, где спрятана тропинка даже в тумане. У меня много листьев, потому что у каждого путника свои заботы — на всех хватит».

В той деревне жила мельничья дочь Варя. Она любила ходить на луг слушать, как шумят травы, и училась у бабушки-знахарки различать их по запаху и голосу. Однажды в деревню вернулся молодой пастух Савва: оступился на камнях у речки, ногу рассёк, кровь никак не останавливается. Все бегали, суетились: кто подорожник принёс, кто полотняный жгут, кто советовался с луной — не помогает. Мать плачет: ярмарка завтра, Савва обещал в хороводе вести, а как тут плясать?

Варя побежала на луг. Ромашка с порога заявила: «Сорви меня — я самая видная, солнце меня любит!» Крапива прошипела: «Меня приложи — я обожгу, зато запомнят!» Чабрец вздохнул: «Я утешу душу, но рану не стяну». И только Тысячелистник тихо поднял перистые листья — словно тысяча маленьких рук потянулась к небу: «Попробуй меня. Я не горластый, да делом помогу».

«Но ты же сорняк, — засомневалась Варя. — Тебя же у забора и метут…»
«Сорняк — это слово для тех, кто не прислушивается, — ответил Тысячелистник. — У каждого своё ремесло. Моё — мелкие беды останавливать и большие страхи уменьшать».

Варя срезала пучок белых соцветий, сложила их в подол и побежала обратно. Приложила зелёные ладошки к Саввиной ране, смочила росой из плошки, тихонько сказала: «Держитесь, маленькие руки». Кровь утихла, будто услышала просьбу, а боль скукожилась и отступила. Савва уснул, а утром уже прихрамывал к воротам — танцевать он, конечно, не пустился, но улыбался и на свирели выводил такие задорные переливы, что у всех стало легко на сердце.

Прошла неделя, другая — и случилась новая беда: налетел туман, густой, как молоко в крынке. Дороги пропали, пчёлы с улёв не могли найти путь к лугу, старики путались на тропинках, дети сидели по домам и скучали. Без пчёл цветы хмурились, а мёд в крынках становился всё скупее.

— Помоги, — попросила Варя Тысячелистник. — Ведь ты шаги ветра запоминаешь.

Тысячелистник вздохнул — в его вздохе звенели крохотные капли росы:
— У меня много листьев не для красоты. Каждая перышко-жилка умеет вспоминать путь. Позови пчёл.

Варя побежала к пасеке, постучала по ульям деревянной ложкой, как бабушка учила, — бжж-бжж, будто песню начала. Пчёлы выглянули, колышутся на пороге — туман, ничего не видно. Тогда Тысячелистник расправил свои белые зонтики, да так высоко, как только мог, — и у каждой головки вспыхнула маленькая искорка росы. Искорки сложились в светлую ниточку, от ульев до самого луга, как будто кто-то рассыпал дорожку звёзд.

Пчёлы загудели, пошли по этой ниточке — одна, другая, третья — и вот уже весь туман прорезан тихим золотым звоном. За пчёлами к дорожке прислушались и люди: старик Захар нашёл тропу к своему огороду, дети добежали до речки кляксами смеха, даже молчун Леший, говорят, сел на пень и кивнул: «Умно придумано».

С тех пор в деревне слушали Тысячелистник внимательнее. Его перестали путать с сором и звать сорняком. Его сажали у крылечек, у колодцев, у поворотных мест дороги — там, где чаще всего случались мелкие беды: кто колено разобьёт, кто палец занозит, кто тропинку потеряет. И всегда находилась зелёная ладонь, готовая помочь.

Однажды Варя спросила:
— Скажи честно, у тебя и правда тысяча листьев? Я пыталась считать и сбилась.
Тысячелистник засмеялся шёпотом:
— Много у меня листьев, да не для счета они. Когда-то, говорят, мой далёкий предок был совсем другим: рос на берегу, острый и гордый, и сто у него было листьев, не больше. Да пришли к нему путники — у каждого своя беда, своя рана, своё молчание. И начал предок отдавать по листочку на утешение и помощь. И понял: чем щедрее делишься, тем больше в тебе самого появляется. С тех пор листья мои множатся не числом, а делом.

Варя запомнила. И когда кто-нибудь в деревне горевал — по потерянной шапке, по недоброй ссоре, по обиде, что в сердце застряла занозой, — она шла к лугу, садилась рядом с кротким кустиком и говорила:
— Тысячелистник, нам бы рук побольше.

Тот расправлял свои перья, и становилось понятнее, где правда, где тропка, где слово примирения. Крапива перестала шипеть зря, ромашка научилась слушать, а чабрец начал рассказывать сказки не только пчёлам, но и тем, кто иначе никак не мог уснуть.

Говорят, если идти по просёлочной дороге летом, на самой пыльной кромке увидишь белые кружевные огоньки. Это Тысячелистник машет тебе тысячью маленьких ладоней. Приветствует, ободряет, обещает: «Разберёмся. На каждого хватит — и дороги, и помощи, и света». И если остановиться на минутку, провести пальцами по его перистым листьям и шёпотом сказать спасибо, дорога вперёд внезапно станет ровнее, а в груди — просторнее, будто кто-то тихо развязал узелок.

Вот и выходит, что в мире нет лишних трав, как нет лишних слов, сказанных вовремя. А у маленьких зелёных ладошек всегда найдётся большое дело.